Изобрести движение
В Театре балета имени Леонида Якобсона вышла уже вторая премьера Славы Самодурова. К выпуску «598 тактов» на музыку Карла Эммануила Баха коллектив собрал новый вечер одноактных балетов. Он объединил «Озорные частушки», дебютную работу хореографа с труппой, и цикл «Роден» самого Якобсона. Тата Боева размышляет, как авторы разных эпох изучают танец как искусство.
Когда в декабре 2022 года Слава Самодуров поставил с артистами Театра Якобсона «Озорные частушки», они выглядели как нечаянный осколок более раннего его творческого периода. Самодуров за активные 12 лет в российском балете был и деконструктором, и шутником, и исследователем идентичности, и мыслителем о танце. В сезоне 2022/23 он принялся заново изобретать балетное тело, поставил в этом ключе Sextus Propertius, эталонный эксперимент над артистами «Урал Балета». «Частушки» — с танцовщиками-марионетками, механистическими движениями, выведенной на максимум кислотной, ярмарочной яркостью — выглядели приветом из времен буйного русского рэп-балета «Конек-Горбунок».
В составе нового трехактного вечера «Частушки» могли сперва показаться дополнением. Театр обещал диалог Якобсона, его миниатюр роденовского цикла и премьерного Самодурова. Белое скульптурное, белое неизвестное — и калейдоскоп красок. Однако же «Частушки» и новые «598 тактов», первый и третий акт, не просто связаны между собой. Без первых было бы не понять вторых.
«Роден» встал между ними — и это случай, когда репертуарный спектакль оживает благодаря новым соседям. Якобсоновские миниатюры — с их плотным, сверхконцентрированным сценическим временем, насыщенным и точно просчитанным до положения пальца хореографическим рисунком, сложной смесью романтического настроя и неоклассических, конструктивных построений — служат камертоном и местом отдыха. Роденовский цикл, несмотря на тонкую сделанность, эмоциональность, обилие движений-знаков, полон дыхания и воздуха. Балеты Самодурова прихотливы, стремительны, требуют разгадать себя.
Якобсоновские миниатюры обманчиво просты и внешне понятны. Объятия, скольжения, вознесения, отторжения, все па, вплоть до «сломанной» стопы-утюжка, с которой начинается «Отчаяние», выглядят как естественные, почти небалетные движения. Якобсон будто изобретал живое, подвижное тело, отталкиваясь от искусственных образцов. Пробовал, каким оно может быть, если опереться на скульптурную выразительность, соединить реальный, энергичный, упругий жест и проработанную, каменную пластичность. Он оживлял воображаемые создания Родена, воспроизводил хореографическими и визуальными средствами игру идеальных, вылепленных мышц, света и тени. Особенно это видно, когда цикл танцуют на Основной сцене Александринского театра, где зеркало на бортике ложи будто подглядывает за танцовщиками, отражает их с непарадного боково-заднего ракурса и выявляет, насколько живые тела схожи со скульптурами благодаря выдумке Якобсона, игре светлых, нейтральных костюмов и прожекторов.
Похожи ли «598 тактов» на роденовский цикл? Да и нет. И там и там стержневая мысль — исследование танца как феномена, проникновение в его сущность. Но миниатюры Якобсона скорее приходили к размышлениям о чувствах. Яркие па-знаки, которые так легко сфотографировать или описать — яростно обнялись, подхватил на руки и вознес, вся обвилась колечком, будто стекла по партнеру, завибрировали стопами, — возникали, чтобы зрители проникли в души безымянных героев.
У Самодурова мы путешествуем вглубь — но не людей, а балета. Эта тема существует едва ли не во всех постановках хореографа. Как хороший неоклассик по духу, он нашел, какая из основ танца его интересует, и исправно продолжает путешествие под названием «почему балет», осваивает все новые территории. Станция «598 тактов» — размышление, чем станет балет, если сломается, какой импульс ему нужен, чтобы развиваться. Сам Самодуров все больше отходит от любых определений, ищет танец как сущность. Хореографический язык постановки не принадлежит ни миру пуантов, ни современному танцу. Это все сразу — и ничего в точности. Движение как есть, без ярлыков. Если раньше Самодуров ломал балетные движения и изобретал заново неоклассику, сейчас он использует вольную смесь техник. Точеные тела и опавшие, будто оплавившиеся сброшенные спины и руки, прыжки-росчерки и неловкие, задеревеневшие позы в «598 тактах» имеют одинаковое право на существование.
«Такты» почти до финала настолько же хороши в частностях, насколько темны, непрозрачны в целом. Артисты Театра Якобсона стали такими же верными соратниками хореографа, как его бывшие многолетние подопечные из «Урал Балета», и старательно выписывают телами положенные движения, не подсказывая, на что взглянуть, чтобы угадать намерения. Взмывают, играют в «музыкальные стулья», долго рассаживаясь, чуть шутят, когда надо, принимают пафосные и смешные в балетном контексте позы — «пусть мальчик ляжет на пол, а девочка поставит на него ножку», то гипертрофированно держат слишком гордые головы и плечи, то бессильно, как отпущенные на волю куклы, ниспадают затылками до земли. Благодаря точной артистической работе легко узнать отсылки не только к «Частушкам» — например, запоминающийся «тряпичный позвоночник», резко обмякающее, будто плечи сорвались с невидимых ниточек, за секунду становящееся безжизненным тело, — но и к другим балетам и находкам Самодурова. «Такты» долго прикидываются забавным манерным зрелищем, энциклопедией имени своего автора — и не открывают «истинных намерений».
Ключ находится почти в самом финале и предельно формален. Чем ближе последнее движение, тем больше нарочито искусственный мирок «Тактов» разрушается. Из него поочередно исчезают геометрия, балетная выверенность, структурность — чтобы уступить место дикому, не поддающемуся систематизации движению. И соседние в вечере «Частушки» помогают отследить этот процесс. Рифмующиеся «сломанные» движения служат маячками, высвечивают расходящуюся по территории «Тактов» «порчу» и подсказывают, что между «русским» и деконструкторским периодами хореографа различий меньше, чем кажется. Все — размышление, куда мы идем.
Самодуров будто сгустил до рамок одного спектакля процесс, который происходил годами под руководством другого революционера, Дягилева. Так же, как спектакли «Русского балета» размывали балетный канон XIX века, освобождали тела артистов, чтобы в «Весне священной» шагнуть в сторону нового искусства, «598 тактов» демонстрируют привычный, но мертвеющий мир балета, заставляют его распасться на глазах — и оставляют открытый финал, обещание возрождения. Смотрите в следующей серии: Слава Самодуров ищет танец за пределами воображения.
